Совместима ли научная работа и монашеское служение? Может ли монах заниматься еще чем-то, помимо молитв и физического труда? О ярких примерах «ученых монахов» Востока и Запада, а также о том, откуда берет начало русское «ученое монашество», рассказывает в своей статье иеромонах Константин (Симон), в прошлом – монах иезуитского ордена, впоследствии принявший Православие.
Предисловие
Прежде чем начать рассуждать на тему, совместимо ли монашество и научная работа, другими словами – «ученость», нужно определиться с терминами. Под «ученостью» мы подразумеваем занятия не только «духовными дисциплинами», так или иначе связанными с богословием – догматикой, экзегетикой, библеистикой, церковной историей и другими. Но также и занятиями в тех областях научного знания, которые никакого отношения к богословию не имеют – например, медициной, естествознанием, математикой и прочими.
Говоря о «монашестве», мы скорее имеем в виду те формы монашества, сохранившиеся на христианском Востоке, например, в Русской Церкви, на Святой горе Афон; на Западе – в Бенедиктинском ордене или его ветвях: цистерианстве, у траппистов и камальдулов, которые соблюдают молитвенное правило и являются приверженцами строгой аскезы. Однако в данной статье мы не будем обращаться к католическим орденам иезуитов, варнавитов или театинцев так как они в полной мере не являются монашескими общинами, хотя и занимаются научной деятельностью.
Кратко, насколько это возможно, я постараюсь пояснить, почему идеальные формы монашества не совместимы с чистой научной деятельностью. Отдельные монашествующие рассматривают ее как искушение, источник гордыни, считая, что она оказывает разрушающее воздействие на монашеский образ жизни и монашеские идеалы и на главную цель – достижение союза с Богом.
Безусловно, мы должны различать интеллектуальный труд в целях развития богословской науки и интеллектуализм как смысл жизни, как самоцель.
И, конечно же, так как мы оперируем понятиями апофатического богословия, различие между приведенными видами «интеллектуализма» является размытым, однако мы постараемся избежать ошибки сверхобобщения.
Не до ученых трудов
Преподобный Антоний Великий, всемирно почитаемый основоположник монашества, был коптским крестьянином, который, вполне возможно, был неграмотным. Его тяга к монашеской жизни проистекала из его желания исполнить то, о чем он слышал в Евангельском чтении в храме: продай все, что имеешь и следуй за Христом. Антоний Великий, услышав эти слова, видит в них призыв и не размышляет долго, а исполняет их, покоряясь действию Святого Духа.
Жития отцов-пустынников египетской Фиваиды заслуживают особого внимания, поскольку содержат в себе примеры полного отказа от всего мирского, от собственной воли, полного подчинения себя игумену, отказа в том числе и от интеллектуальной деятельности. Распоряжения духовного отца должны были исполняться без вопросов, а иногда и вопреки человеческой и интеллектуальной логике, как, например, в том случае, когда послушнику было сказано его духовником продолжать поливать кусок древесины, хотя было очевидно, что у него никогда не появятся корни. В этой истории показано первостепенно скорее послушание, нежели логика.
Ежедневный круг богослужений также был ориентирован (и ориентирован до сих пор, если рассматривать его со всей строгостью) на то, чтобы день монаха был полностью заполнен и времени на интеллектуальный труд не оставалось.
В первые века ежедневный монашеский круг молитвы, вероятно, состоял из почти непрерывного чтения Псалтири от начала до конца и бесконечного ее повторения. Даже сегодня великопостное богослужение, совершаемое в монастырях византийской традиции, включает в себя чтение более длинных Великопостных Часов, чем в обычные богослужения вне поста. Порой к великопостным Часам, которые содержат в себе чтение кафизм, также присоединяют Междучасие. Таким образом, у монахов остается еще меньше времени для интеллектуальной или какой бы то ни было деятельности, помимо Литургической молитвы.
Конечно, византийская традиция также богата и богословскими трудами, но те монашествующие, которые занимались ими, были скорее исключением, чем правилом. Среди них можно выделить, например, святителя Василия Великого, который составил монашеский устав и определил развитие византийского монашества на века вперед. В конце концов святитель Василий стал епископом и был поглощен административными обязанностями в своей епархии.
Показателен также пример жившего в XIX веке митрополита Макария (Булгакова), который не мог дождаться, когда отправится на покой и оставит дела епархиального управления, чтобы закончить свое многотомное исследование по истории Русской Церкви. Это тоже можно рассматривать как интеллектуальное, а не строго монашеское делание.
В течение иконоборческого периода византийские монашеские круги поддерживали более консервативный курс развития Церкви и противостояли интеллектуальным придворным кругам, которые имели тенденцию распространять ересь иконоборчества.
Для тех, кто противостоял этой ереси, иконоборчество было во многих отношениях эквивалентом чрезмерно интеллектуального подхода к богословию, и потому подозрительность по отношению к богословской науке выросла.
Когда святой патриарх Фотий заслужил репутацию интеллектуала своего времени, он еще не был монахом.
Святые Кирилл и Мефодий были тоже примечательными исключениями из этого правила. Но Кирилл (известный также как Константин Философ), принял монашеский постриг только к концу своей очень активной жизни, тогда как Мефодию пришлось против своей воли покинуть монастырь на горе Олимп в Византийской Вифинии, чтобы сопровождать своего брата в Великой Моравии.
Анти-интеллектуальный элемент продолжает являть себя и в житиях русских монашествующих. Патерик Киево-Печерской лавры восхваляет монахов за их внимание к молитве, за трудолюбие, но подозрительно относится к тем, кто занимается наукой, философией и интеллектуальным трудом. Один из наиболее примечательных случаев, иллюстрирующих предвзятое отношение к интеллектуальному труду – рассказ об образованном монахе, гордившимся своими способностями к языкам, который стал посвящать большую часть времени преимущественно чтению Ветхого Завета. Эта крайность привела его к диавольским видениям и, в итоге, к некой форме бесовской одержимости. В Патерике также высмеивается западное монашество с его любовью к интеллектуальным занятиям. Там, например, мы можем найти историю о том, как диавол являлся монашествующим в облике ляха, то есть католика-поляка.
Мы также должны вспомнить, что время величайшего расцвета монашества на Руси пришлось на Монголо-татарское иго, когда совсем не было времени заниматься интеллектуальной работой.
Русские монахи более всего интересовались спасением своих душ в атмосфере полной изоляции от мира и в аскетических размышлениях. В то время как их римо-католические собратья на Западе были охвачены желанием миссионерского служения и обращения язычников.
Тот факт, что язычники были обращены в веру Христову благодаря появлению русских храмов и монастырей в отделенных регионах, является, скорее, побочным результатом простого совместного проживания полу-христианизированных жителей деревень с монахами, нежели прямым итогом спланированной миссионерской деятельности монахов.
Великий реформатор император Петр и его единомышленники были первыми, кто сформулировал идею ученого монашества как особой касты монахов, которые со временем могли бы принять стезю архиерейского служения.
Возможно, эта тенденция появилась во время правления отца Петра I – государя Алексея Михайловича. На территории Западной Руси было достаточно много ученых монахов, например, Епифаний Славинецкий и Симеон Полоцкий. Епифаний Славинецкий любил использовать риторические приемы в своих проповедях и увлекался чтением латинских авторов. Большинство московских монахов, использовавших те же методы, что и Епифаний, были под подозрением, особенно после их работы в качестве справщиков книг во время реформы патриарха Никона.
Сам патриарх Никон, хотя и был родом с Севера Руси и в прошлом женатым священником, рассматривался своими оппонентами – старообрядцами – как монах, пошедший ложным путем именно из-за своей любви к интеллектуальным занятиям, которые и сделали его столпом гордыни. «Не тот, кто почитался за свою ученость, велик в очах Господа, но тот, кто живет доброй и святой жизнью», – гласит одно из высказываний протопопа Аввакума.
Известно, что ученые монахи в начале XVIII в., при Петре и его преемниках, принимали участие в мирских делах. Их образ жизни способствовал недостаточно усердному исполнению ими монашеских обетов или даже препятствовал их выполнению.
Ярким примером такого «типа» монахов стал архиепископ Феофан Прокопович, ближайший сподвижник императора Петра. Сам архиепископ Феофан признавался, что он возненавидел (по крайней мере – внешнюю) атрибутику монашества и даже Литургии. С другой стороны, он был одним из образованнейших людей своего времени, известный своими трактатами по астрономии, физике, политике и даже был автором нескольких пьес.
Еще один пример, митрополит Платон Левшин, любимый епископ Екатерины Великой. Однажды она спросила его, почему он решил принять монашество. Его ответ прозвучал удивительно, особенно из уст русского монаха, потому что в качестве причины, приведшей его в монастырь, он назвал любовь к науке. Левшин интересен как один из удачных примеров ученого монаха, который смог сочетать монашеское призвание с любовью к науке.
Примеры последующих веков подтвердили тот факт, что тяжело сочетать традиционное монашество с ученостью. Хотя были и некоторые примечательные исключения, и среди них уже упоминавшийся церковный историк митрополит Макарий (Булгаков), святой хирург архиеп67310ископ Лука (Войно-Ясенецкий), а также митрополит Евлогий (Георгиевский) – все они были монахами, епископами и одновременно – учеными.
Мы уже видели, что Петр Великий был главным инициатором создания ученого монашества, которое позже получило широкое распространение в Русской Церкви.
Император Петр, как и всегда, руководствовался западными моделями и своим отвращением к тому, что он считал примитивностью и бескультурьем в среде русских клириков. Потому нам сейчас необходимо бегло взглянуть на Запад – на то, как развивалось римо-католическое монашество.
Запад: монашество и псевдо-монашество
В житии святителя Августина, епископа Иппонского, мы читаем, что он основал религиозную – хоть и не монашескую – общину, для которой составил устав и сам жил по нему со своими последователями и был им примером в любви к учености. Конечно, то, что основал Августин, едва ли было религиозным орденом в западном смысле этого слова, скорее, группой священников или каноников, живших вместе со своим епископом и служивших в кафедральном соборе. Сам Августин, кто бы что ни думал о его богословии, уникален среди святых отцов своим интересом к философии, естествознанию и особенно к психологии человека.
В этом же контексте мы должны обратить внимание на преподобного Мартина Турского и в особенности на преподобного Венедикта Нурсийского. Это они разработали монашеские уставы, на которых основываются все монашеские ордена Запада. Знаменитый принцип – «Orare est laborare» – «молитва есть работа» – для святого Венедикта, который в прошлом был юристом, не означало полное обесценивание интеллектуальной жизни, но трудолюбие и во всем полное послушание настоятелю монастыря. В итоге тяжелый физический труд можно было приравнять к работе переписчика или иллюстратора, однако и эта деятельность в полной мере не является интеллектуальным трудом. Основной деятельностью монастырей в течение Темных Веков на Западе было, скорее, накопление и ретрансляция ранее приобретенных знаний, нежели привнесение нового в богословскую или научную сокровищницу прошлого. Крупнейшие бенедиктинские обители Средневековья, такие как Клюни во Франции, стали образовательными центрами, хотя это и не было их главным назначением. Главным трудом оставалась Литургическая молитва: совершение дневного круга, состоящего из семи молитвенных Часов, которые в западных монастырях не соединяются в единое последование, но служатся каждый в отведенное для него особое время, а поскольку монахи в западных монастырях также обязательно должны присутствовать на всех богослужениях, это занимало весь их день.
Здесь необходимо отметить два различия латинского Запада от византийского Востока. На Западе образование стало исключительной прерогативой клириков и особенно монашествующих клириков, что не исключало анти-интеллектуальных предубеждений и у латинян. Например, последователи различных ветвей Бенедиктинского ордена (клервосцы, цистерцианцы или трапписты) сознательно выбрали анти-интеллектуальный стиль монашества, которому сопутствовали скудно украшенные церкви и прочие их особенности. Для них устава было характерно сочетание тяжелого физического труда и аскезы. Большую часть времени они проводили в молчании, мало читали, но вместе с тем достигли серьезных успехов в сельском хозяйстве, технике и производстве вина, пива и сыров. С другой стороны, клерикализация образования привела к тому, что западные университеты, основанные Церковью, возглавлялись монахами и преподаватели были из монашествующих. Преподаватели богословия из числа мирян были и остаются редки на Западе вплоть до сегодняшнего дня. На Востоке, в России, Греции и на Балканах преподаватели богословия были чаще из мирян. Вспоминается русская девушка, которая обратилась в католицизм на Западе и хотела изучать богословие в Бельгии перед II-й Мировой войной. Это ее решение вызвало шок среди ее клерикальных преподавателей.
Другое различие, которое необходимо отметить – это типы и наименования «религиозных орденов» на Западе. Только те, которые происходят из бенедиктинской традиции вместе с картезианцами, а также, возможно, босоногими кармелитами, могут по праву называться монашествующими орденами.
Доминиканцы и францисканцы являются нищенствующими немонашескими братствами, поскольку они не являются частью братии конкретного монастыря и постоянно занимаются проповедью в миру и в мире.
Иезуиты и другие поздние ордена также не являются монашескими, не смотря на то, что считают себя таковыми. Игнатий Лойола, их основатель, радикально сократил монашеский круг молитвы до минимума. Это означает, что иезуиты не обязаны регулярно совершать братское правило и даже вместе совершать Литургию. Это позволило иезуитам всецело посвятить себя апостольскому служению в мире. Тем не менее, у них есть некоторые элементы монашеской жизни, например, обеты нестяжательства, целомудрия и послушания. Было бы не лишним добавить, что изначально орден иезуитов создан был не для того, чтобы создавать и возглавлять колледжи и университеты, чем они и прославились впоследствии. Первоначальной целью их создания была проповедь на улицах среди простого народа против ереси протестантизма.
Монахи-униаты Базилианского ордена, который был реформирован иезуитами в конце XIX века, тоже являются монахами скорее по имени.
Несправедливо было бы умолчать о том факте, что Римо-католический Запад и,mendel в частности, Орден иезуитов преуспели в воспитании огромного числа священников, которые также достигли выдающихся успехов в науке, напрямую не связанной с богословием. Одним из величайших является чех Грегор Мендель, член августинского ордена, основатель науки генетики.
Трагедия Менделя заключалась в том, что он был возведен на должность настоятеля своей общины, а административные обязанности не позволили ему продолжить научные занятия.
Парадоксальным образом эти примеры западного псевдо-монашества отчасти стали примерами, которыми был очарован Петр Великий и на основе которых он создал программу для российского ученого монашества. Это происходило в те времена, как Феофан Прокопович, Стефан Яворский и другие приближенные Петра обучались в иезуитских школах, а Киевская Духовная Академии в каком-то смысле была создана по иезуитским лекалам.
Значительно позже, в советское время, русские иерархи также были заинтересованы опытом «ученого монашества» на Западе и желали инкорпорировать некоторые элементы того образа, который должен представлять из себя русский ученый монах. Не будем забывать, что православные наблюдатели восторгались тем, что было на самом деле одной из форм облегченного на западе монашества.
Следует также отметить в сослагательном наклонении, что Петр Великий мог бы в качестве образца ученого монашества взять пример хорошо упорядоченных бенедиктинских монастырей, нежели учащихся иезуитских колледжей.
Мой собственный опыт преподавания в Папском Восточном институте в Риме на протяжении 30 лет среди иезуитов является неоднозначным. Хотя я и восхищаюсь ученостью, которую встречал среди своих коллег, я также видел там – и в Германии, и в Италии – нехватку преданности Церкви и молитве. Некоторые едва могли совершать Мессу, а молились еще меньше. Поддавались искушению преувеличивать интеллектуальные занятия, что и приводило многих к чувству гордыни, самоуверенному высокомерию, властной самости и нетерпимости к мнению других. Может быть, автор Киевского Патерика был прав – по крайней мере, в некотором смысле.
Тем не менее, мы считаем важным заявить, что сочетание «монашества» и «учености» в строгом смысле этого слова – это трудно, но возможно.
Публикации
