Помню случай вечером прощеного воскресения, после короткой службы старший священник в монастырском соборе, мой духовник, произнес проповедь, в которой честно, глубоко и смиренно каялся перед прихожанами в своих грехах, допущенных по отношению к ним. Когда на амвоне он положил земной поклон, мало кто смог ответить ему хотя бы полупоклоном: мы стояли плотной толпой, заполнив весь центр большого собора, но мы ответили всем миром, и мой голос тоже влился в этот единый порыв, похожий на порыв ветра в тихую погоду: «Бог простит, и нас простите!».
Батюшка сошел с солеи, стал слева, чтобы каждому поклониться в ноги и еще раз, уже лично, сказать: «Прости мя грешнаго». Этот кроткий отеческий голос всегда будет звучать в моем сердце.
Прежде чем подойти к отцу, надо было подойти к двум центральным иконам – Спасителя и Божией Матери, просить помилования и прощения у Них. Но, легко сказать, - подойти: стою в толпе, и мечтаю вздохнуть поглубже, наблюдаю, как платочки проталкиваются к центру, склоняются над иконами и быстро-быстро вливаются в очередь к батюшке. Мое мирное ожидание неожиданно напрягает один из платочков. С ней я не разговариваю уже третий год, после того случая, так надолго разорвавшего нашу с ней дружбу. Вообще-то, она ходит в другой храм, и в соборе ее видно редко, еще реже мы с ней встречаемся. Немудрено, что первые полгода она даже не рассмотрела, что я на нее в смертельной обиде. Мое нежелание вступать в разговор она объясняла плохим самочувствием или настроением. Своей выходки она не помнила, или помнила, но считала свою вину слишком легкой. Позже она через кого-то выяснила причину моего такого поведения. Но я не хотела и не давала ей возможности примириться со мной, хотя она не упускала случая подойти ко мне. Просто разворачивалась и уходила, если она оказывалась в пределах моей видимости.
И вот тогда, увидев ее в толпе, я первым делом подумала о побеге. Но куда там? Я была в воле толпы, в самом ее центре, и тихо продвигалась к аналоям. В воле той же самой толпы была и эта девушка, только волна платочков с той стороны двигалась почему-то быстрее, и я успокоилась: она пройдет раньше, чем я, и мы не встретимся. Конечно, меня беспокоила мысль о том, что надо прощать согрешившим против нас даже до семижды семи раз в день, особенно в великий день Прощенного Воскресения, и, мое поведение, моя месть сейчас не угодны Богу. С такой нечистой совестью даже страшно стоять перед Богом. Но моя гордость тут же воспроизвела в мельчайших, унизительных подробностях тот случай, который мешал мне даже смотреть на этот, такой знакомый с первого класса профиль. Она, явно, меня уже давно видела, я чувствовала за три с половиной метра от меня, как не хотелось ей, в тот момент раздражать меня своим присутствием, но она, как и я, была во власти толпы. Ее вынесло к самым иконам, казалось сейчас, еще две-три старушки, и она пройдет в очередь, мне тоже недалеко, слой платочков два метра. По мере того, как я приближалась, она начинала то краснеть, то бледнеть, но, почему-то, все никак не могла приложиться к иконам: Вот, уже вроде наклонилась, но какая-то бесцеремонная старушка протиснулась между ней и иконой и, приложившись, выбралась из толкучки. И так каждый раз кто-то мешал ей. Мало того, я заметила, как из-за ее спины довольно легко проходили бабушки. Я уже в полуметре от нее. Я пыталась что-то делать, отодвигаться внутрь толпы, или пройти у нее перед носом и исчезнуть в очереди, но какая-то Сила не дала мне этого сделать, меня придавливали к ней, и вот, мы стоим, тесно прижавшись друг к дружке, пихаемые со всех сторон. Нас оттеснили на метр от аналоев и, поверьте мне, никто не пытался даже толкнуть нас сзади или протиснуться между нами. Меня раздирает на части, стоять радом с ней не входит в мои планы, но мириться надо. Мы предпринимаем попытки пробраться к иконе или, хотя бы, разделиться, но это оказывается, почему-то, невозможным. Все приходят, все прикладываются, никто не задерживается у иконы, только мы…
Через десять минут я начинаю сознавать, что Господь меня к Себе не пускает, и не пустит, пока моя безобразная непримиримость не исчезнет, и пока я не прощу эту сестру, Бог не простит мне ни одного моего греха. У меня начинается тихая паника, наконец, мой раздрай перевешивается в ту сторону, где личное спасение становится дороже, и я, про себя, мысленно даю обет Богу, что я сделаю все, чтобы немедленно, как только мы выберемся из толпы, помириться с подругой.
Буквально в следующую секунду меня выталкивает вперед, я, еще не соображая, прикладываюсь к иконам, сразу за мной прикладывается подруга, через минуту мы, получив благословение от Батюшки, первый раз за несколько лет смотрим друг другу в глаза. В ее глазах – боль и надежда, и я уже точно знаю, что это не она, это я виновата перед нею. Что может быть точнее и ярче этой простой формулы: «Прости меня Христа ради»? И такого желанного ответа: «Бог простит».
