Откровение старца Моисея Оптинского

29 июня празднуется память преподобного и богоносного старца Оптинского Моисея (Путилова; 1782 – 1862)

Осенью 1851 года Оптину пустынь посетил А.Н. Муравьёв [1]. В скитской летописи сохранилась запись: «седьмого сентября посетил скит известный путешественник по Св. Земле г-н Муравьёв Андрей Николаевич! <…> В скиту не предполагали литургии, но во уважение желания г-на Муравьёва назначена была литургия <…>. Гость был в настоятельских кельях, отозвался о своем посещении Оптинской обители и скита весьма довольным».

Проезжая по Калужским дорогам из Брянска в Москву, известный путешественник и писатель решил заехать в Оптину пустынь – место на тот момент мало кому известное, ибо недавно только прославилось духовными добродетелями своих иноков. Но именно в Оптиной Андрей Николаевич, совершенно нечаянно для себя, обрел такое духовное утешение и назидание, которое всегда желал найти, странствуя по святым местам Востока и Палестины.

Оптина пустынь, в течение четырех столетий со времени основания безвестная и малочисленная, периодически ветшавшая, вплоть до упразднения, к началу XIX века стала возрождаться и обновляться. В 1821 году в монастыре был образован Иоанно-Предтеченский скит, для устроения которого бывший епископ Калужский Филарет (Амфитеатров) вызвал из глубины рославльских лесов нового ревнителя – отца Моисея (Путилова). К моменту появления Муравьёва в Оптиной пустыни отец Моисей подвизался на игуменском послушании почти тридцать лет и успел сделать много доброго для обители: возвел два собора, добротные каменные здания под хозяйственные нужды, ограды, кельи и, конечно же, отстроил сам знаменитый Оптинский скит. «Такие сокровища еще таятся на Святой Руси!» – восклицал Муравьёв, описывая позже свой визит в пустыню Оптинскую.

Приятной для взора представилась путешественнику Оптина пустынь с ее белыми зданиями; живописные лесные дали завораживали взор. Осмотрев монастырь и посетив собор, Андрей Николаевич поспешил к настоятелю, старцу Моисею, в его отдельный домик, застал его в келье и был благосклонно принят. Первым предметом их беседы был скит, «детище» старца Моисея. Писатель просил у отца настоятеля осмотреть скит до всенощной. Радушный игумен извинился, что не может сам ему сопутствовать, так как готовился служить Литургию и благословил гостю лучших спутников для посещения скита – старцев Антония и Макария.

Пустынный скит представился писателю цветущим садом: «не напрасно носил он на себе внешний образ Эдема, возращая и внутренне райские плоды сердечной чистоты и послушания».

«Старцы сетовали на опустошение их лесной ограды, – напишет позже Муравьёв, – а мне казалось, что как будто отъемлется древесная завеса от места их уединения, дабы проявился миру созревший уже плод духовного их подвига». Два старца, путеводившие гостя, все время взаимно смирялись, будто старались укрыться один за другого: настоящий начальник скита уступал первенство тому, кто начальствовал там прежде него. При таком духовном настроении каждое их простое слово падало прямо в сердце восприимчивого гостя, напоминая глубокое слово аввы Макария Египетского о добродетели смирения, которая должна научить нас держать себя так низко, чтобы и упасть было невозможно.

Будучи тронут радушным приемом старцев, Муравьёв отложил свой отъезд на один день и решил воспользоваться дозволением отца Моисея, чтобы посетить его для беседы на следующий день.

«Вчера я поручил брату своему принимать гостя, – сказал отец Моисей при встрече, – потому что сам готовился к служению, а сегодня просил его заступить мое место на всенощном бдении и завтра на Литургии, чтобы мне свободно было заняться Вами». Андрей Николаевич поблагодарил почтенного старца и в искренней беседе полюбопытствовал узнать нечто о его пустынной жизни в рославльских лесах, потому что и прежде слышал о тамошних подвижниках. Это был какой-то особый мир иночества, который внезапно процвел на исходе ХVIII столетия в лесах средней полосы нашего отечества: Варнава, Адриан в лесах рославльских, Марк и Серафим в дебрях саровских, Василик, его предшественники и ученик – в непроходимых орловских и смоленских чащах. Но и после этих подвижников оставались еще любители русского безмолвия: за сорок верст от Рославля в сторону Смоленска подвизались Афанасий и Досифей, к которым некогда и присоединились будущие оптинские старцы, братья Моисей и Антоний Путиловы. Около них поселились и другие труженики, позже также вызванные преосвященным Калужским митрополитом для устройства Оптинского скита. Афанасий же и Досифей, достойные ученики великого Паисия (Величковского), не решились оставить своих лесов и только в самых преклонных летах переселились в Свенскую обитель.

То, что с такой простотой и откровенностью было рассказано Муравьёву старцем Моисеем о пустынном жительстве тех лет, есть поистине уникальное свидетельство духового подвига:

«Мы жили отдельно в кельях, – начал свое неспешное повествование старец, – которые сами себе срубили и построили с помощью благочестивых поселян, приносивших нам пищу, хотя ближе десяти верст не было ни одного селения. Трудно бывало отыскать к нам дорогу, и мы сами нередко сбивались, доколе не привыкли в чаще леса распознавать нашей уединенной тропинки. Моя изба, где я жил с другим старцем, была совершенно закрыта ветвями опрокинутого бурей дерева; келья от кельи находились на расстоянии полуверсты, и по праздникам мы посещали друг друга, а около своего жилья разводили малые огороды, и это служило для нас развлечением в часы, свободные от молитвы. <…>

– Но как избегали вы в диких зверей, волков и медведей, которыми так изобилуют леса брянские, и еще более опасных разбойников?

– Волки постоянно выли около нас в продолжение целой зимы, но мы уже привыкли к их вою, как бы к вою ветра, а медведи иногда обижали нас, расхищая наши огороды; мы их видали весьма близко и часто слышали, как они ломали в лесу деревья, но никогда они нас не трогали, и мы жили с ними в мире. И от разбойников помиловал нас Бог, хотя и часто слышали, что они бродят у нас в околотке, но нас нелегко было найти, да и нечем было бы поживиться. Однажды лишь, помню, случилось нам великое искушение: вечером я сидел и переписывал святцы, так как это было мое обычное занятие, и только что окончил молитву к Матери Божией: “Все упование мое на Тя возлагаю” – кто-то постучал в нашу дверь. Не снимая крючка, я стал спрашивать, кто стучит? – но старец со мною живший, неосторожно отпер дверь и выглянул из избы. Внезапно получил он тяжкий удар в голову, и нас бы, конечно, убили, если бы, по счастью, не случился в избе молодой здоровый крестьянин, который принес нам пищу из селения и остался за ночным временем. Проснувшись на шум, он схватил топор и еще со сна закричал: “Много ли тут? Всех перебью!” Разбойники, подумавши, что нас много в келье, разбежались, оставив старца еле живым, и долго болел он от их побоев; Матерь Божия видимо спасла нас. Кроме же сего случая, других в продолжение десяти лет, благодаря Богу, не было. Но страшнее разбойников были для нас порывистые бури, ломавшие около нас вековые деревья и грозившие задавить нас. Однажды обрушилось огромное дерево подле самой моей кельи с таким треском, что я уже думал: настала последняя минута; но и тут помиловал Господь: оно лишь ветвями задело крышу; а только страшен этот рев бури в вековой дубраве, когда она ходит по лесу и, как трости, ломает то, что нам казалось неподвижным. <…>

– Но каким образом могли вы присутствовать при богослужении во дни великих праздников и особенно для приобщения Святых Таин?

– Хотя селение было от нас не очень далеко, но в продолжение десятилетнего жительства в лесу не оставлял я моей пустынной кельи и не бывал в сельской церкви. Всю церковную службу мы правили у себя – утреню, часы, вечерню и келейное правило, а иногда и собирались вместе в одной из келий; на Пасху же и на Рождество и в другие нарочитые праздники приходил к нам из ближайшего села священник и приобщал Запасными Дарами, дабы и мы не лишены были сего духовного утешения».

Писатель был покорен старцем Моисеем. С какой духовной простотой он рассказывал ему о самых трудных и необычайных для его современников подвигах, что в устах его они казались весьма легкими.

«Мне казалось, – писал позже Муравьёв, – когда я внимал рассказу старца Моисея, что кто-либо из древних пустынножителей Египта и Палестины, восстав, раскрывает передо мною покров давно минувшего… мир кончился для них у порога их лесной кельи, у опушки дремучего леса, в сердце коего гнездились они, неведомые свету, ведомые единому Богу».

На следующий день настало время прощаться. Все три старца пожелали проводить столь полюбившегося им Андрея Николаевича за реку. Как писал Муравьёв, когда отцы Моисей, Антоний и Макарий переплывали с гостем через скромную Жиздру, ему вдруг показалось, что он, недостойный посетитель столь священных мест, переплывает вовсе не через козельскую Жиздру, но вместе с отцами Древнего Египта странствует по бледным водам пустыннолюбивого Нила, на берегах которого некогда столь обильно процветало иночество: внутри утешенного сердца он созерцал и уносил с собой высокие образцы древнего отшельнического мира.

[1] Муравьёв Андрей Николаевич (1806–1874) – церковный историк и духовный писатель, путешественник, драматург и поэт. Автор сочинений «Путешествие ко Святым местам в 1830 году», «Русская Фиваида на Севере» и др.

Подготовила Мария Мономенова