Об ученом монашестве

Теме ученого монашества уделял особое внимание архиепископ Феодор (Поздеевский) (1876-1937), последний перед закрытием настоятель Московского Данилова монастыря. Владыка занимал должность ректора Московской Духовной Академии с 1909 по 1917 годы.  Профессор аскетики по кафедре пастырского богословия, сам строгий монах аскет он неоднократно высказывался об ученом монашестве как о «весьма важном служении», говорил и о том, чтό препятствует ученому монашеству «оправдывать свое двоякое звание: ученых и монахов и… с большей пользой работать для блага Святой Церкви».  Предлагаем вниманию читателей статью архиепископа Феодора об ученом монашестве, которое, по мнению владыки, нуждается в создании особых условий, чтобы «монастыри по-прежнему оставались светочами» и привлекали души и сердца людей ко Христу. Многие размышления архиепископа Феодора и сегодня будут полезны монашествующим, чье служение связано с развитием богословской науки.

Благие намерения и задачи работающей теперь при Св. Синоде Комиссии по преобразованию Духовных Академий и имеющего быть летом монашеского съезда несомненно направляются к одному: сделать все возможное, чтобы соль земли не обуяла (Мф. 5, 13)^[1] окончательно и не была выброшена вон, на попрание ногами. В записке Высокопреосвященного Антония, архиепископа Волынского**, о том, в каком направлении должна быть произведена реформа Духовных Академий, весьма хорошо отмечено то положение, какое занимают у нас Духовные Академии в деле прямого влияния на пастырство^[2], то есть на то, что составляет соль земли, по слову Христову, а отсюда, конечно, и влияние их на всю православную, верующую народную массу. Говорить о направлении богословской мысли, о продуктах научных богословских исследований, о самом христианском православном сознании в смысле зависимости всего этого от Академий, конечно, излишне, об этом тоже говорится в указанной выше записке Высокопреосвященного автора и всякому понятно. Отсюда понятна и серьезность работ, предпринятых Академической Комиссией.

Конечно, христианское религиозное воспитание народной массы, хотя и вверенное непосредственно пастырям, в значительной доле ведется и помимо пастырства. Говорим не о худшем, не о том, что относится к упадку и разложению духовной силы, а о лучшем — в смысле молитвенного христианского подвига; в этом деле у верующего народа есть и другие, кроме их пастырей, воспитатели и другие духовные руководители — монастыри и живущие в них духовные старцы. О значении монастырей с их святынями и духовными старцами для нашего народа и его истории так много написано и так обстоятельно, что пришлось бы говорить только старое. Эти монастыри тоже соль земли русской, православной, дававшая и дающая доселе духовную крепость душам верующим. Вот почему нельзя не приветствовать доброго намерения нашей церковной власти путем всестороннего обсуждения и совещания с мужами опытными, принять меры к тому, чтобы монастыри наши по-прежнему оставались духовными светочами и привлекали к себе не только покивания главами и укоризны от верующих и неверующих, а привлекали души и сердца страждущих и мятущихся и приводили их ко Христу, Церкви и спасению. Нам хочется теперь именно сказать несколько слов о так называемом «ученом монашестве», ибо оно, как ученое, а по своему происхождению академическое, несомненно может быть по праву предметом некоторого внимания Академической Комиссии, а как все-таки монашество, оно может быть предметом разговора и на монашеском съезде. Кому больше касательства может быть до ученого монашества — Академической Комиссии или монашескому съезду, это не так важно, нам хочется только указать, что об ученом монашестве непременно нужно порассуждать здесь или там, — на съезде. Хочется указать на то именно, что ученое монашество при теперешнем его пути служения тем самым целям, какие ставятся ему церковной властью, меньше всего может с честью оправдать возлагаемые на него (ученое монашество) надежды. Ученое монашество, как известно, несет в качестве послушания весьма важное служение: в начале своего жизненного пути оно служит делу воспитания юношества в духовно-учебных заведениях, в менее значительной части своей служит делу миссионерства, в минимальном числе настоятельствует в монастырях. Завершает свой жизненный путь ученое монашество обычно в сане епископов. Curriculum vitae^[3] любого из ученых монахов именно таково, что прямо со школьной скамьи он начинает путешествовать из города в город, повышаемый или низлагаемый в своем служебном положении, пока не достигнет такого возраста, что можно ему вверить доброе делание. Мы вовсе не думаем критиковать в данном случае педагогическую или чисто пастырскую деятельность ученого монашества со стороны ее пользы для Церкви, а только намерены сказать слова два-три о том, что, по нашему мнению, препятствует ученому монашеству еще в большей степени и в лучшем виде оправдывать свое двоякое звание: ученых и монахов и, быть может, с большей пользой работать для блага Святой Церкви.

Если к ученому монашеству со стороны его учености не предъявлять никаких других требований, кроме академического диплома и той ученой степени, с которой кончают все студенты Академии, то в этом случае, конечно, оно также удовлетворяет своему служению в духовно-учебных заведениях, как и светские кандидаты богословия. Те и другие одинаково получают при окончании Академии более только ярлык и право на занятие преподавательской должности, а не столько самую научную подготовку к этому. Но в этом виноваты уже сами Академии при теперешней постановке в них дела научного образования студентов, и виновата еще полная беспорядочность в назначении кончивших Академию на места в духовно-учебные заведения без всякого сообразования с их сравнительной подготовкой к тому или другому учебному предмету. Все это одинаково, говорим, приложимо и к светским преподавателям, и к преподавателям из ученого монашества. Разница здесь разве в том только, что светский кандидат богословия, попадая на какой-нибудь предмет в духовно-учебном заведении и оставаясь на нем обычно долгое время, может при желании и усердии развить ученость по этому предмету весьма значительную, может путем самостоятельной работы, особенно когда изучит свой предмет преподавания, пополнить недочеты академического богословского образования и в других областях. Ученый монах в этом отношении в худшем положении. Возьмите «Именной список» ректоров, инспекторов и прочих служащих в духовно-учебных заведениях, просмотрите движение по службе ученых монахов, и окажется, что каждый из ученых монахов остается на одной и той же должности не более двух-трех лет, а в большинстве случаев некоторые почти прямо со скамьи или года через полтора попадают в инспекторы, смотрители или даже в ректоры духовно-учебных заведений. Не дается возможности даже хорошенько изучить учебники по тому предмету, на который назначается ученый монах, не говоря уже об обширном знакомстве с литературой предмета. В первый, второй и даже в третий год своей службы всякий из преподавателей, особенно при значительном количестве уроков и при необходимости еще читать ученические сочинения, едва только может порядочно подготовляться к урокам; на это уходит все время и силы, и никакой возможности не представляется что-нибудь писать или читать из области капитальных ученых работ в богословской литературе. «По послушанию» ученому монаху приходится оставлять свой предмет даже против воли, изучив его только в объеме учебников, и принимать на себя административные должности. Здесь, при добросовестном отношении к делу, еще менее возможности заняться богословской наукой, и склонный к этому кабинетному труду всегда рискует так расшатать вверенное ему учебное заведение, что впоследствии придется целыми годами снова налаживать расстроенную машину. Быть может, скажут, что ученому монаху вполне достаточно того, что дает Академия, и он может все внимание уделять тому, что возлагается на него занимаемой им административной должностью. Но, во-первых, если сознаться по совести, окончившие Академию выносят из нее очень немного научного багажа, а во-вторых, думается, что к ученому монашеству, ввиду особого его положения в Церкви, должно предъявлять более серьезные научные требования, и вот почему: ученый монах мыслится по преимуществу богословом по самому своему сану; затем: по самому своему положению в духовно-учебном заведении он, как в большинстве случаев глава его, должен иметь научный авторитет в глазах корпорации и учеников, и наконец, как епископ, он — выразитель православного богословия и богословской науки, и запросы к нему в этом отношении еще шире и важнее. Скажите, в самом деле, если ученый монах не имеет авторитета, то что, собственно, он может вносить в духовную школу ценного? Опыт педагогический? Откуда он может его взять? Опыт хозяйственный? Тоже нет. Опыт административный? Тоже нет, ибо какой же опыт хозяйственный и административный у юноши в рясе, не видавшего жизни и людей, да и в самой школе служащего два-три года всего. Быть может, он вносит религиозную настроенность, полезную для учебного заведения? Это, конечно, так, но только ведь эта религиозная настроенность и идеализм без всякого духовного опыта, да еще при современном настроении в духовно-учебных заведениях, дает только одно: самому юному монаху-администратору одни скорби и искушения. Так и остается собственно вносимой в духовно-учебные заведения ученым монахом только одна его черная ряска, которая, как мы знаем, сама по себе далеко не создает авторитета ее носителю и не служит завесой и покрывалом некоей наготы ее носителей. Вот почему, если уж у ученого монаха нет административных и хозяйственных дарований, то ученый-то авторитет он должен иметь, ибо он более, чем кто-нибудь, должен давать отчет всякому вопрошающему о словеси упования. Что для этого сделать, мы скажем немножко после, а теперь к слову хочется еще поговорить о ненормальности настоящего положения ученого монашества в учебных заведениях и нежелательных следствиях для самой школы именно от этого положения в ней ученых монахов. Недовольство монахами в учебных заведениях в последние три-четыре года сказалось настолько ярко и подтверждается такими примерами, что доказывать это излишне. Это недовольство существовало и раньше, всегда, и хотя, быть может, не проявлялось резко, но самими монахами чувствовалось. Почему так, это понятно: ведь никто не назовет наши семинарии пастырскими школами в собственном смысле слова. Так они мыслятся и числятся только по § 1-му Устава духовных семинарий, а на самом деле были и остаются сословными школами общеобразовательными полусветского-полудуховного характера. (А известно, что нет худшего во всяком деле, как двойственность и хромание на оба колена.) Так на них смотрят и сами учащиеся в них и учащие, да и те, кто вводил в них светлые пуговицы и усиливал светский элемент образования и воспитания. Всякий появляющийся монах, и притом почти всегда в единственном числе, сразу встречается обычно воспитанниками недружелюбно, как олицетворение какого-то иезуитизма, понимаемого обычно в смысле удлиненных церковных служб, проповедей, отмены светских развлечений и т.п. Побороть это настроение невозможно, создать новое религиозное настроение один бессилен. Как будто нарочно так распределяют ученых монахов по учебным заведениям, что никогда их не сосредоточивают в одном, хотя бы для примера и с целью посмотреть, что могла бы сделать сравнительно многочисленная монашеская корпорация в духовной школе. У нас таких опытов пока нет. Нисколько не удивительно, что иногда и корпорации духовно-учебных заведений становятся в оппозицию с начальником-монахом. Винить тут корпорацию нельзя. Мы уже говорили, что ученый монах, попадая на ректуру в 27–28 лет, не приносит ни опыта воспитательного, ни хозяйственного, ни административного, ни ученого авторитета. Наоборот, вносит часто молодой задор, юношескую невыдержанность, а если к этому примешивается самолюбие, то взаимных обострений между начальником и корпорацией бывает множество. Так и мучаются все: и сами молодые начальники, и корпорации, и самое дело весьма страдает. Тратятся силы, портятся характеры, проходят лучшие годы для плодотворной ученой работы, и никто здесь ничего не выигрывает: ни школа, ни ученые монахи, а между тем существенные интересы церковной жизни страдают. Теперь, когда богословская наука, разрабатываемая светскими учеными, явно начинает проявлять неправославный характер, кто должен первее всего сказать авторитетное ученое слово предостережения? Кто, как не ученые монахи, особенно уже в сане епископов, должны изобличить это направление и указать православное русло. А между тем у нас в последнее время среди ученого монашества замечается положительный упадок в смысле научно-богословской образованности, проявляемой хотя в чем-либо кроме обязательных проповедей. Типы ученых старцев-епископов сходят в могилу, новые нарождаются в слишком ограниченном количестве, и, вероятно, скоро будет ощущаться недостаток в компетентных лицах для прочтения магистерских диссертаций академических профессоров или для занятия ректуры в Академиях. Виной этому тот путь, которым заставляют шествовать в служении Церкви ученых монахов. Это буквально путь выветривания и духовного испарения всего того, что ученый монах имеет, постригаясь на студенческой скамье. Лучшего ничего нельзя придумать для того, чтобы истрепать ученого монаха и выпарить из него и ученость, если она им приобретена на студенческой скамье, и монашеское настроение. Возьмем теперь эту последнюю сторону жизни ученого монаха.

Пусть говорят, кому это нравится, что ученое монашество фабрикуется Академиями из материала весьма подозрительного в смысле идеальной монашеской настроенности и искренности аскетических тенденций. Если и есть такие любители сильных и оригинальных ощущений, то во всяком случае это не большинство, и, кроме того, число подобных искателей приключений еще более бы сократилось, если бы наша церковная власть применяла к ученому монашеству настоящий способ воспитания их в послушании и прочих добродетелях подвижнических. Этого-то, к сожалению, и нет ни в приложении к тем, коим нужно бы как следует показать, что такое монашество, ни в приложении к тем, кто, постригаясь по искреннему настроению, а таких, говорим смело, большинство, сами желают проходить монашеское и монастырское послушание под руководством опытных старцев, вовсе не желая пускаться в широкое житейское плавание. А между тем у нас и те и другие, т.е. как надевшие рясу по иным соображениям, чуждым подвижничества, так и искренно желающие спасаться о Господе и не одержимые влечением к почестям «высшего звания», одинаково прямо со школьной скамьи пускаются на волю Божию и в весьма опасное плавание. Правда, это рассматривается как послушание; но ведь едва ли принцип подвижнического послушания может строиться на начале большего вреда, чем пользы от этого послушания для самого послушника. А ведь это так в отношении к ученым монахам. Думаем, что послушание, если оно имеет в виду духовную выработку послушника, до́лжно быть сообразуемо прежде всего с особенностями характера самого этого послушника, да и проходить его до́лжно на глазах того старца, который имеет на послушании этого инока. Какая-то общая, собирательная власть и воля Церкви дает ученым монахам всем сразу именно неизменно одно послушание: жить в миру, давая уроки и управляя учебными заведениями, но при этом нет такого специального старческого, руководящего глаза и определенной твердой руки, которые всякий раз видели бы, как исполняется это послушание и как оно влияет на инока именно с точки зрения его духовного мира, со стороны его спасения, а не со стороны только интересов учебного заведения, и всякий раз проявляли бы свою крепкую опытную руку, где это нужно. Мы готовы признать, что учебная служба — послушание монашеское, но таким она может быть по большему праву и с бо́льшим успехом для дела и для самого монаха при других совершенно условиях. Как-то очень скоро, пожалуй сразу, это так называемое послушание, общее для всех ученых монахов, делается самым содержанием их жизни, мечтой, предметом соревнования, камнем претыкания или духовного падения их. Недурно в самом деле послушание: иметь приличное вознаграждение, личную свободу, хорошую квартиру и выезд. Думается, что и для окрепшего духовно в смирении и послушании, в посте и воздержании это послушание явится великим искушением, а для того, кто не сделал и первых шагов в духовной науке и искусстве подвижничества, — это весьма опасное и гибельное послушание. Юношу, быть может, одушевленного самыми высокими аскетическими порывами, но еще не изучившего и азбуки этого дела, не научившегося ни молиться, ни поститься, ни разбираться хорошенько в себе, смиряться и подчинять свою волю другому, постоянно наталкивающегося на новые и новые вопросы и недоумения в духовной жизни монаха, не бывавшего в монастыре иногда и нескольких недель, пускают на распутия мира. Сообразно ли это с принципом подвижнического воспитания?! Думается, что и из монастырей не сразу и не всякого поступившего туда отправляют со сбором на монастырь по лицу широкой Руси, по городам и весям; и недаром же это послушание с монашеской точки зрения является самым тяжелым по своей опасности для внутреннего делания монаха. Конечно, было бы очень странно и прямо гибельно для монашества, если бы на послушание, даваемое монаху, смотрели исключительно с точки зрения пользы от этого послушания для монастыря и приносили в жертву этому самого монаха-послушника и его спасение. Это совершенно не согласно с принципом и основной целью монашеского послушания, в коем личность спасающегося занимает центральное место и задачей спасения определяется все, касающееся монаха. В приложении к ученому монашеству дело именно обстоит совершенно иначе. Кажется, такие печальные факты из истории ученого монашества, как снятие сана, довольно нередкое, должны бы говорить о том, что в том послушании, которое дается юному иноку, не все обстоит благополучно.

Нам самим приходилось слышать жалобы от одушевленных монашеским настроением и ревнованием о спасении молодых ученых монахов на тяжесть своего положения на учебной службе, и именно тяжесть со стороны монашеского настроения. Иногда приходится жить даже на частной квартире и в мирской обстановке, уроки и занятия отнимают все время, и посещение церкви бывает только праздничное. Не к кому обратиться за духовным советом и руководством, даже на исповедь. Вот то, что прежде всего смущает всех ученых монахов. Сначала все это чувствуется больно и горько, потом, конечно, душа привыкает, желание духовного подвига так и остается только в намерении, понемногу начинается примирение с окружающей обстановкой, послабление себе под предлогом усталости и немощи, потом невинные удовольствия и развлечения — и не заметишь, как ум и сердце уже приобрели вкус и склонение к другому: к мирскому, а не к Небесному. А тут удобства жизни, достаточные средства, светские знакомства, власть и почет — все это даже на одушевленного в лучшем смысле слова юношу-монаха налагает свою руку, а слабого волею и духом часто калечит окончательно. Прибавьте к этому неудачи по службе, огорчения и т.п., и ученый монах в 30–35 лет, духовно надломленный, остается часто на развалинах своего духовного корабля. А главное, ученый монах всем как-то чужой: у него нет даже и того отечества, какое имеют простецы-монахи, т.е. монастыря. Ведь не может же ученый монах считаться своим в мирском обществе, не считается он, как это хорошо знают все ученые монахи, своим и в монастырях. Спросите любого настоятеля из ученых монахов, попавшего в настоятели после духовно-учебной службы, и он скажет вам, насколько считают его своим иноки его обители. Еще хуже положение ученого монаха, попавшего в монастырь не настоятелем, а просто в число братства: он им совершенно чужой, ему чужд своеобразный монастырский мир, ему не найти тут и послушания, и трудно приспособиться к монастырской жизни после ученой службы. А между тем эта отрешенность ученых монахов от монастырей, недостаток знакомства их по собственному опыту с монастырской жизнью, вредные для них самих, лишают их возможности в том случае, когда они в сане епископа обязаны бывают заботиться об устроении монастырей, с знанием дела руководить этим устроением. Плохо знакомиться с делом тогда только, когда нужно уже делать его и руководить даже другими. А это именно и бывает с учеными монахами. Духовно-учебная служба, препятствуя им оправдывать свое ученое призвание, в то же время совсем не способствует выработке у них и монашеского настроения и опыта подвижнического.

Так и остается это двойное призвание ученых монахов, в лучшем случае, только в смысле доброго желания и намерения их.

Спросят нас, что же нужно сделать, чтобы ученое монашество оправдывало свое звание и чтобы, если нужны церковной власти их силы и дарования для каких-либо общецерковных нужд, то могли они быть употреблены и использованы с большей пользой для дела и без ущерба для собственного призвания жизни монахов.

Если церковная власть имеет в виду пользоваться силами ученого монашества в интересах богословской науки, учебно-воспитательного дела, миссионерства или и чисто монастырского, то, конечно, прежде всего нужно хорошенько готовить ученых монахов для этого.

Можно и, пожалуй, до́лжно начинать эту подготовку с Академии. Мы не знаем, есть ли, собственно, нужда ревнующего об иночестве постригать в Академии, на каком бы курсе он ни заявил это желание как и во всяком деле, так и здесь, испытание не лишнее. Пусть изъявивший желание принять постриг студент и рассматривается, хотя бы ректором Академии, как послушник, и пусть он работает, как студент, изучающий науку, над этой наукой по послушанию и не с меньшим усердием, как это бывает зачастую, а с бо́льшим.

Можно к нему предъявлять требования в этом отношении не только общестуденческие, но и определяемые усмотрением духовного руководителя. Несомненно и чисто духовная сторона жизни такого студента, пока он в Академии, должна быть постоянно контролируема духовником, каковой необходимо должен быть в Академии, и лучше из хороших монахов, мудрый если не ученостью богословской, то духовный и опытный. Время пострига пусть определяет или ректор Академии сам, если он духовно руководит этого студента, или духовник его. Во всяком случае выдержка до пострига должна быть, и лучше, если этот постриг совершается по окончании Академии. Необходимо затем при каждой Академии или около Академии создать для ученых монахов, кончивших Академию, духовное отечество^[4]; наши Академии все имеют поблизости монастыри, и даже несколько. Вот и нужно, думается, некоторые из этих монастырей сделать отечеством и пристанищем для ученых монахов. Пусть кончившие Академию и поступают сначала сюда. А в этих монастырях нужно иметь непременно опытных духовных старцев, хотя бы и из простецов, а во главе могут стоять и из ученых монахов, например епископов или архимандритов (такие найдутся и по желанию), или из ревнителей богословской науки. Близость Академии дала бы возможность вести научную работу, строй монастырской жизни сосредотачивал бы все духовные силы инока в должном направлении, опытный руководитель помогал бы ему проходить путь иночества; самое братство, монастырская атмосфера, послушание и прочее, — все это весьма хорошо бы влияло на инока и воспитывало его. Скажете, это нечто вроде католического ордена. Что же из этого? Почему не взять у католиков хорошей формы для осуществления добрых целей. А разве теперь ученое монашество не орден? Тоже орден, но нелепый по своему устроению и посему мало пригодный для той цели, ради коей он существует.

Мы вовсе не хотим теперь начертывать устава подобных монастырей — ученых братств, — а высказываем только общие соображения и думаем, что возражать против этого по существу дела особенно нельзя. В самом деле, разве нельзя в таких монастырях и в таком братстве развить богословскую ученость, читать, писать, издавать брошюры и книги, спрос на кои так велик, как это показали, например, «Троицкие листки». Концентрация сил всегда полезнее, чем та разрозненность, какая теперь и есть, когда ученые монахи рассеяны по лицу Руси и ничем не объединены. Пусть из этих монастырей посылаются и на духовно-учебную службу, и на миссионерство, и еще куда угодно, но посылаются заведомо уже люди окрепшие духовно и подготовленные, а не юные и неопытные новопостриженники, и пусть это посольство их будет не жизненной их карьерой и окончательным путем, а именно временным послушанием по определению способностей к роду служения того или иного инока опытным взглядом настоятеля монастыря, который мог бы того послушника, на коем вредно отзывается его пребывание в миру, снова возвратить к себе и поручить ему иное ученое дело. Тогда каждый монах имел бы свое определенное отечество, куда он, например, на закате мог бы приехать как домой и не чувствовать себя чужим, как это теперь. Куда, в самом деле, теперь приедет ученый монах на лето после учебного года? Где он может чувствовать себя как дома? Ни в одном почти из монастырей. Приходится предпринимать или бесполезные путешествия по разным местам России, или не особенно полезные поездки в дома родных.

Думается, что от организации таких ученых монашеских братств выиграла бы и богословская наука, и интересы учебно-воспитательного дела, когда можно бы при этих самых монастырях создать и пастырские школы — примерные, и миссионерские центры, в коих велась бы специальная подготовка миссионеров, словом, делалось бы все то, что и теперь предполагается, но не осуществляется за недостатком хорошей организации. Ведь численность ученого монашества весьма значительная, только нет концентрации сил и экономии их. А между тем некоторые из наших монастырей как будто сами собой напрашиваются к тому, чтобы в них именно и были организованы подобные ученые братства: таковы некоторые из монастырей города Москвы, освященные памятью ученой работы, в них некогда производившейся; таков особенно Вифанский монастырь близ Лавры и близ Академии, предназначенный приснопамятным святителем Платоном^[5] именно для научных занятий ученого монашества и для пастырской в нем школы, монастырь действительно исключительно удобный для организации ученого монашеского братства на самых широких началах, но, к сожалению, отданный теперь на прокормление наместника Лавры, хотя этот монастырь и епархиальный. Можно бы для ученого монашеского братства использовать тот же епархиальный дом, в коем есть уже и теперь отличная библиотека и в коем сосредоточены и теперь разные просветительные учреждения.

Так пусть же те, кому надлежит сие ведать, дадут возможность ученым монахам быть и учеными, и монахами и используют их силы с наилучшей выгодой для Церкви.