Доклад епископа Туапсинского Дионисия, викария Екатеринодарской епархии на Международной конференции «Монашество России и Кипра: духовно-культурные связи» (Республика Кипр, г. Никосия. 1–2 ноября 2018 года)
Я, наверное, не буду оригинален, если начну с благодарности владыке митрополиту Исайе: рассказав о своем старце так глубоко, богословски выверенно и тепло, он очень помог мне сейчас, в эти минуты, когда мне предстоит рассказывать об архимандрите Авеле. Настолько глубоко владыка рассмотрел тему духовничества, старчества, связи души кающегося человека с духовником, что мне остается просто изложить жизнь отца Авеля и начертать несколькими штрихами его портрет, вспомнив какие-то случаи из жизни батюшки. Хотя показать образ святого человека в нескольких штрихах – это не просто в принципе.
Архимандрит Авель (Македонов) родился 21 июня 1927 года в селе Никуличи под городом Рязанью в большой, трудолюбивой и благочестивой крестьянской семье. Десять лет оставалось до второй волны страшных гонений на Церковь в Советском Союзе, десять лет к этому моменту прошло со времени революции, и относительно веры, благочестивых обычаев среди людей тогда уже наблюдались довольно сильные различия. С одной стороны, еще жили люди, соблюдавшие обычаи предков и искренне верующие в Бога, с другой стороны, уже подрастало поколение безбожников. И вот как раз в этот духовно тяжелый для России год родился отец Авель. Он был крещен в сельском храме Тихвинской иконы Божией Матери, назван был в крещении Николаем и с этого момента считал Царицу Небесную и святителя Николая своими особыми покровителями. Очень чтил все праздники Матери Божией и праздники, посвященные святителю Николаю Чудотворцу.
С детства родители и родственники замечали, что младенец Коля Македонов очень хорошо ведет себя в храме, никогда не плачет, не вырывается, с удовольствием причащается Святых Таин Христовых. Прошло несколько лет, и храм в селе был разрушен, причем разрушали его с большим энтузиазмом сами местные жители. Старшее поколение подавленно молчало, дети и молодежь радовались, единственным, кто горько плакал и совершенно не скрывал своих слез, был маленький мальчик Коля.
С детства сверстники прозвали его «Коля-монах» за то, что, как всем было известно, Коля с удовольствием молится. В то время как уходило старшее поколение, умирали старики, – молодежь старалась избавиться от святых образов, которые оставались в домах. И многие знали, что Коля Македонов, лет с десяти лет уже, с удовольствием принимает любую икону. Хозяйки, которые еще сохраняли какую-то память о благочестии, либо просто отдавали ему иконы, либо предлагали выменять святой образ – на хлеб, на помощь по дому. Коля соглашался и, с разрешения родителей, имел небольшую часовню в сарайчике, где у него стояли образа, горели лампады, он возжигал свечи во время молитв. Естественно, по сравнению с советскими школьниками, такое поведение мальчика было совершенно необычным, поэтому Колю и прозвали монахом, не подозревая, что, действительно, впоследствии батюшка станет светильником монашества для многих.
В 1941 году началась Великая Отечественная война, отца призвали на фронт, мама часто болела. К этому времени Коле было уже четырнадцать лет, и фактически на его руках было все хозяйство и еще четверо младших детей – два брата и две сестры. Мама скончалась в 1943 году. В 1944-м скончался вернувшийся с фронта отец, и вот тогда-то братья и сестры остались на полном попечении юноши. Было предложено отдать их в детский дом, но ребята, очень любившие своего старшего брата, просто повисли на нем, как батюшка рассказывал, не желая расставаться. У него дрогнуло сердце, и он сказал: «Нет, пускай я буду голодать, но они останутся со мной». И так он своих братьев и сестер сам и воспитал, и вывел в люди.
В то время батюшка ходил в единственный тогда не закрытый храм Рязани – кладбищенскую церковь в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость». Познакомился там с мальчиком на два года младше – Борей Ротовым, который впоследствии станет известнейшим русским иерархом митрополитом Никодимом, – детскую дружбу с ним батюшка сохранил до конца своей жизни. Его духовным наставником становится архиепископ Рязанский Димитрий (Градусов), у которого Коля Македонов и Боря Ротов были иподиаконами. В восемнадцать лет Коля был пострижен в монахи владыкой Димитрием с наречением имени Авель. Этого многие не поняли тогда даже среди рязанских прихожан, задавали владыке Димитрию вопросы о причинах такого решения. И он был вынужден однажды на проповеди объяснить, почему он своего любимого иподиакона Колю постриг в монахи. Он вышел на амвон и сказал: «Дорогие братья и сестры, вы, часто слыша Евангелие, сравниваете себя с виноградником. Но, говоря теперь, что Коле, мол, жизнь сломали, он отныне как палка сухая… – вы, наверное, не знаете, как растет виноград. Если лоза стелется по земле, – не будет никакого урожая. А вот если виноградная лоза лежит на деревянных сухих подпорках, урожай получается большой. Вот, братья и сестры, монашество и есть такие, пусть сухие, подпорки, и только благодаря им плодоносит виноградник Церкви».
В 1947 году батюшка был рукоположен в сан иеромонаха. С 1950 года он служит уже в Ярославле. И в это время, в 50–60-е годы, батюшка сумел побывать исповедником Православия. Это было на волнах гонения на Церковь, на этот раз бескровных, но очень изощренных. Тогдашний лидер Советского Союза Хрущёв обещал строителям коммунизма показать вскоре по телевизору «последнего попа», как он выразился. У него это не получилось, но многие священники тогда серьезно пострадали, для многих гонения оказались поводом к несчастьям в жизни. Однако отец Авель, будучи совсем молодым человеком, очень крепко стоял на ногах и имел глаза, обращенные к Богу, поэтому гонения, клевета, изгнание с приходов для него ничего не изменили.
Скажу чуть подробнее, для того чтобы вам немного представить, чтó это было и каким образом можно было сподобиться стать исповедником в это время. Однажды в селе, где батюшка был настоятелем, умер председатель колхоза – безбожник и ярый ругатель Бога и Церкви, хотя в детстве, как обычно, крещенный в Православии. И вот родственницы, заливаясь слезами, обратились к отцу Авелю с просьбой совершить его отпевание. Отец Авель сказал: «Ну как же я буду его отпевать? Мне придется в разрешительной молитве сказать “…прощенное мое по духу чадо”, – какое же он был чадо, если он был гонителем и ругателем православной веры?» Но они не отступали, просили, тогда отец Авель, помолившись, все же решил совершить отпевание. Однако когда в церкви собрались все родственники, причем среди них были и коммунисты, даже начальники советские из окрестных сел, два председателя колхозов соседних, – он, перед тем как читать разрешительную молитву, сказал: «Братья и сестры, я должен сейчас прочесть разрешительную молитву этому человеку, но вы прекрасно знаете, кем он был. Моя молитва не будет иметь силы, если вы сами не будете молиться за этого несчастного, поэтому, в знак того, что вы обещаете молиться за него, вы все, когда я буду читать, опуститесь на колени». И весь храм, вместе с председателями колхоза, представителями райкома партии и другими коммунистами, опустился на колени. После этого начальство им сделало серьезный выговор, некоторых даже пригрозили изгнать из партии, а батюшка, конечно, уже не мог остаться служить на прежнем приходе.
Он вернулся в Рязань, а в 1970 году по инициативе владыки Никодима был направлен на Святую Гору Афон, в Русский Пантелеимонов монастырь, где к тому времени сложилась очень тяжелая ситуация: осталось только несколько престарелых монахов, а из Советского Союза никого из молодых не выпускали. Братство нуждалось в обновлении, и отец Авель был самым первым, кто сумел «пробиться» на Святую Гору Афон. Тогда еще был жив игумен Пантелеимонова монастыря, схиархимандрит Илиан (Сорокин), помощником которого и стал батюшка. Через год, когда отец Илиан скончался, отец Авель был по жребию избран игуменом монастыря, хотя Кинот это избрание признал только через несколько лет, потому что тот, кто не прожил три года на Святой Горе, избран быть не может.
Батюшка провел на Афоне восемь лет, и в этом уникальность его монашеского опыта – опыта, которого у него не было в России, несмотря на то что на родине он был и священнослужителем, и духовником. Он воспринял опыт русских святогорцев, переданный от иеросхимонаха Иеронима (Соломенцова), схиархимандрита Макария (Сушкина), преподобного Силуана Афонского… Впоследствии для всех нас, его пострижеников, Святая Гора Афон всегда была идеалом. Батюшка очень ярко, образно о ней рассказывал, и когда мы впервые получили возможность приезжать и молиться в Пантелеимоновом монастыре, в других обителях Святой Горы, мы встречались не с чем-то новым, а просто узнавали то, о чем отец Авель рассказывал нам, чем он сам жил.
Он был вынужден вернуться в 1979 году со Святой Горы против своей воли, пережил это как личную трагедию, часто вспоминал, что в первый год по возвращении видел Афон во сне и каждый раз просыпался в слезах. Но в 1989 году, став наместником Иоанно-Богословского монастыря под Рязанью, он во многом был утешен. И за те годы, когда он жил в монастыре, руководил его духовной жизнью, он, благодаря своему опыту, своей молитвой фактически сумел создать здесь, на Рязанской земле, уголок Афона. Иногда Иоанно-Богословскую обитель и называют «Рязанским Афоном».
Семнадцать лет он пробыл в Иоанно-Богословском монастыре, из них пятнадцать лет был наместником, два года оставался на покое, но при этом был без сомнения духовным руководителем и старцем этой святой обители.
Еще некоторые штрихи к портрету отца Авеля. Для отца Авеля понятие «игумен» было совершенно неотделимо от понятий «духовник» и «старец». Когда мы были на Святой Горе, мы однажды расспрашивали братию, которая еще помнила отца Авеля игуменом Пантелеимонова монастыря, и задавали вопрос: каким батюшка был игуменом? Один монах, ныне почивший, очень ревностный подвижник (регент правого хора, одновременно огородник, а это значит, что у него вообще не было времени для отдыха), выслушав этот вопрос, сказал: «Очень хорошим батюшка был игуменом – строгим».
Задали вопрос другому старцу. Отец Авель рассказывал обычно о нем с юмором, хотя видно было, что в те времена ему было вовсе не весело и не легко с этим монахом. Этот старец был известен тем, что однажды, когда он отвечал за звон на колокольне, его пригласили позвонить к празднику Благовещения, а он спросил: «Рыбу на трапезу приготовили?» – «Нет, прости, пожалуйста, не успели в Салоники съездить, да уж скоро Пасха будет...» – «Рыбы нет – звона не будет, потому что праздник отсутствует». Так вот, спросили мы этого старца, каким батюшка был игуменом. «Батюшка был хороший игумен, очень хороший – милостивый, кроткий, просто удивительно!» – ответил он.
И вот когда я услышал эти два ответа, я понял, что отец Авель действительно был очень опытным управителем человеческих душ: строгим к тем, кто сами были строги к себе, – чтобы те не расслабились; кротким и милостивым к поврежденным, слабым, немощным – чтобы не преломить и без того надломленной трости и не угасить и без того едва курящегося льна. И мы, собственно говоря, вот этот его образ игуменства и духовничества всегда именно так и воспринимали.
Без сомнения, отец Авель обладал даром рассуждения и прозорливости. У нас среди братий не было и мысли обмануть своего отца игумена. Не потому что мы этого стеснялись или были такими хорошими – мы знали, что это бессмысленно, батюшка и так всё знает. Он читает в сердце и очень часто показывает, что ему известно, чтó ты думаешь, чтó ты делаешь, когда не видит отец игумен. Однажды я шел по монастырю в очень плохом настроении, мысли тяжелые одолевали, вплоть до того, что, может быть, мне обитель оставить – такое разочарование во всем. Навстречу идет отец Авель. Я по обычаю принял его благословение, но ничего не собирался ему говорить. Батюшка благословил, а затем три раза легонько по лбу даже не стукнул, а коснулся своей клюшечкой (была у него такая, с перекладинкой наверху): «Не думай так». И пошел своей дорогой. А я полетел дальше как на крыльях, потому что тяжелые мысли совершенно меня оставили.
Батюшка очень деликатно управлял своими духовными чадами. Я был, и остаюсь, человеком гордым, тщеславным, и поэтому мне довольно трудно было спрашивать у отца Авеля советов: все время приходилось себя принуждать, часто я не пользовался случаем, чтобы что-то выяснить у него. К тому времени батюшка уже не мог сам отвечать на многочисленные письма, которые к нему приходили со всех концов России. У него было два письмоводителя, но в какой-то момент он начал вызывать и меня для того, чтобы отвечать на письма. Каждый раз, когда я к нему шел, у меня, конечно, было много вопросов, но по ложному стыду или еще по какой-то причине я их не задавал. Но со второго раза я заметил, что ответы отца Авеля, которые он мне диктовал, – ответы на письма, приходившие к нему из других мест, от других людей, являются ответами на мои личные вопросы. И меня это поразило.
Отец Авель был для многих из нас отцом, но не совсем в том смысле, как это может быть понято нашими кипрскими братьями. Я неоднократно уже слышал во время бесед здесь, на благословенной земле Кипра, и от владыки Исаии, и от владыки Неофита похвалу их благочестивым родителям. Мы же, пришедшие в монастырь в конце 1990-х годов, очень часто были из неполных семей. Не просто неверующих – из неполных, у кого-то не было отца, у кого-то матери. Это тяжелое положение и для верующего ребенка, а уж для ребенка, который воспитывается в атеистическом окружении, и подавно. И отец Авель, очень тонко и деликатно, фактически заменил нам тогда – кому родного отца, кому – родную мать. При этом он, по крайней мере, меня, научил заново почитать и любить своих родителей.
Для отца Авеля было характерно заботиться о каждом человеке, который встречался ему на пути. У него не было каких-то особых часов приема, он всегда был доступен в храме, куда приходил каждый день, и мы все знали, что если батюшка в церкви, то после службы любой человек может к нему подойти и спросить, о чем хочет. Часто отец Авель до кельи своей шел в течение двух часов. Человек, с которым он беседовал, всегда ощущал, что в тот момент, когда отец Авель на него смотрит, у старца больше нет никаких забот, ничто иное не занимает его ум, кроме как этот собеседник со своими немощами, вопросами, несчастьями. Он способен был погружаться очень глубоко в проблему человека и открывать свое сердце до конца.
Для батюшки центром жизни было богослужение. Святая Чаша, Литургия, причащение Святых Христовых Таин. Каждый раз, когда он служил, у меня возникало впечатление, что так, наверное, служит первый раз только-только рукоположенный священник. Хотя служил он часто, но никогда не служил без слез, и в момент совершения Евхаристического канона становилось страшно: было видно, что отец Авель беседует с Самим Богом.
Еще один штрих к духовному портрету отца Авеля – это его способность никогда и ни на что не жаловаться в своей жизни. И не жалеть себя. С детства он болел ревматизмом. Ревматизм дал осложнение на сердце, и мы сейчас понимаем, что вся жизнь отца Авеля была наполнена болью. Физической болью, без передышки. Иногда эта боль была менее острой, иногда очень острой, но она была всегда. И никогда мы от отца Авеля не слышали ни слова жалобы. Иногда я как благочинный приходил в храм чуть позже отца Авеля, потому что он практически всегда приходил первым, после послушника, который открывал храм. Я проходил мимо его места на ближнем клиросе и видел, что батюшке даже сидеть тяжело, так плохо он себя чувствует. Понимаешь, что бессмысленно, но все же попытаешься его спросить: «Как Вы, батюшка, себя чувствуете?» Он еле-еле поднимет голову, прищурится и – чуть-чуть улыбнувшись: «Лучше всех».
Как -то он меня спросил: «Слушай, – говорит, Дионисий, – а как ты думаешь, вот купили два трактора, один прямо в смазке, как он есть, поставили в гараж и заперли на десять лет, а другой отправили на поле, на нем пахали, сеяли без перерыва те же десять лет. Какой трактор через десять лет будет лучше работать? Ну, я, поскольку до этого никогда не имел отношения к сельскому хозяйству, естественно, сказал: тот, который в гараж поставили. «Так, – говорит, – вроде неглупый человек, а все равно глупо отвечаешь. Тот трактор, который поставили в гараж, он даже не заведется. А вот тот, который работал десять лет, еще поработает».
И мы видели: несмотря на эти физические немощи отца Авеля и на то, что он никогда себя не жалел, Господь даровал ему долгую жизнь. Он был энергичнее и бодрее нас, его пострижеников, молодых монахов.
Еще один штрих: батюшка никого никогда не осуждал. Как человек, очень тонко знавший особенности церковной жизни, в том числе и в высших ее сферах, – у него исповедовались многие архиереи того времени, и вообще очень много знавший о людях, он тем не менее никогда ни о ком не говорил плохо. Если при нем начинали обсуждать проступок какого-то человека, батюшка поджимал губы, замолкал, и минуты через три-четыре переводил разговор на другую тему. Сейчас, когда публикуется переписка русских святогорцев ХХ столетия с Россией и Зарубежьем, мы начинаем понимать, что восьмилетнее пребывание отца Авеля на Афоне было совсем не таким радостным и исполненным добрых и полезных встреч, как можно было заключить из его рассказов. Были два монаха, которые постоянно писали и в Россию, и за рубеж, откровенно клевеща на отца Авеля, и надо сказать, что многие этой клевете верили. Батюшке, конечно, было тяжело, они и на Святой Горе постоянно устраивали против него, увы, самые настоящие заговоры, не признавая его игуменской власти. Без сомнения, они причинили ему своей деятельностью очень много скорбей и искушений. Но дело в том, что никогда в жизни я не слышал от него имен этих двух людей, хотя историей Русского Афона ХХ века интересовался и очень внимательно слушал любой рассказ отца Авеля о Святой Горе. И вот это его неосуждение еще больше влекло к нему как к духовнику. Люди чувствовали, хотя иной раз и не понимали разумом: если отец Авель не осуждает других, он и нас сердцем за наше грехопадение не осудит.
Батюшка старался никогда не обременять окружающих людей своими проблемами. Он принимал помощь, но, если было возможно, всегда делал всё сам. Это проявилось даже в обстоятельствах его кончины. Заканчивался 2006 год. Перед праздником Введения во храм Пресвятой Богородицы отец Авель уже очень плохо себя чувствовал. Подозвал келейника: «Сережа, – говорит, – я, наверное, умираю». А Сережа был простым парнем, отца Авеля глубоко не знал и то ли в шутку, то ли по простоте (может, подумал, что старец блажит, умирать боится) говорит ему: «Батюшка, ну как же Вы перед праздником умрете – там служба такая, братия трудятся, Вы своей смертью внимание их отвлечете...» Батюшка, по его словам, улыбнулся так легко: «Хорошо, Сережа, благослови, тогда после праздника». Прошел праздник Введения, прошло попразднство, братия отдохнули после Всенощного бдения, и шестого декабря утром он вновь позвал келейника, а когда тот прибежал, батюшка уже отошел ко Господу.
Сразу же собрались отцы, иеромонахи; я помню эти первые часы после его кончины. Обычно, когда умирает близкий человек, начинается тяжелая суета: горе, но при этом нужно и то, и это сделать… места себе не находишь. А здесь все было удивительно спокойно. У отца Авеля все было готово, он даже в смерти своей не причинил нам хлопот. В течение двадцати минут отцы облачили его, подняли гроб, с пением «Святый Боже…» внесли в соборный храм монастыря, и в это время священник возгласил «Святая святым». Очень символично нам это показалось – действительно, для святых и смерть является святой.
Последующие дни были для нас наполнены скорбью, но скорбью, похожей на скорбь православного христианина в Великую Пятницу и особенно – в Великую Субботу. Не было тяжести, не было чувства оставленности своим отцом, наоборот, мы ощущали, что вслед за этим священным днем ожидается Пасха Христова. Хотя был декабрь, стоял мороз, и погода была очень тяжелой.
Я наблюдал сам, как возле гроба отца Авеля собрались разные люди. Эти люди в обычном порядке жизни, может быть, даже не поздоровались бы друг с другом, но в этот момент почувствовали себя родными. И многолетняя вражда многих из них прекратилась над гробом нашего старца. Таким был его дар для братий и для духовных чад его.
Я хотел бы закончить свое выступление словами одного из докладчиков на конференции – архимандрита Фотия. Словами, которые меня очень тронули: «Современному монашеству Кипра и России следует указать единственный верный путь: современные монахи и монахини должны сверять свою жизнь и мудрование с христоподражательными, сияющими во Святом Духе житиями наших святых отцов и матерей. И тогда мы сможем благополучно, с помощью Божией преодолеть любые возникающие на нашем пути трудности».
Наши отцы и матери последних лет действительно совершали христоподражательную жизнь, нам остается только следовать их примеру и с помощью Божией преодолевать трудности, которые возникают на нашем монашеском пути. А потом, дай Бог, мы все, войдя хотя бы в какую-то обитель Царствия Небесного, увидим своих отцов и матерей, которые так нам дороги, и будем счастливы в доме Отца нашего Небесного. Аминь.
Предстоятель
Новости
Публикации
Доклады
