Обители чистых сердец

Игумения Филарета (Калачёва), настоятельница Успенского Пюхтицкого монастыря, написала книгу о монашестве, о том, как складывалось особенное в христианском мире служение – игуменское. И поскольку монастырь не существует вне Церкви, а Церковь – вне истории, автору пришлось поднять и осмыслить поистине огромный объем материала. Размышления над историческими событиями и личностями, взвешенность оценок, ясность изложения – всё это делает «Путь, истину и жизнь» (этими евангельскими словами назвала игумения Филарета свой труд) несомненным событием литературы, посвященной истории христианства.

Замечу, что не самые последние умы с давних и очень давних времен думали и писали об историческом пути христианства. Только перечислить – уже получится преогромный том, ибо такой литературы – океан. Немалая ее часть сосредоточена на изучении монашества как потрясающего явления общечеловеческой судьбы, возникшего в пору раннего утра христианской эпохи. «Монашество, – приводит автор слова архимандрита Рафаила (Карелина), – это искание Божественной красоты, перед которой в какие-то мгновения душа человека застывает в невыразимом изумлении» [1]. Будучи не в силах объять необъятное, мы не в состоянии хотя бы перелистать даже тысячную часть оставленного нам в наследство собрания усердных трудов и взыскательной мысли, накопленного, в том числе, и в России и продолжающегося пополняться работами современных исследователей. Но появляются книги, которые, как на прочное основание, опираются на лучшие образцы литературы минувших времен; которые, подобно магниту, притягивают к себе, собирают и выбирают наиболее существенные наблюдения и глубокие выводы, и которые предоставляют нам счастливую возможность одним взглядом окинуть до сих пор, может быть, неведомую составляющую бытия, узнать о предшественниках монашества, родом из Ветхого Завета, ессеях и терапевтах (о них, в частности, пишет Иосиф Флавий), о свойственном эпохе гонений древнехристианском аскетизме, о зарождении собственно монашества, связанного с именем преподобного Антония Великого, и о многом, многом другом, что в совокупности доставляет высокую радость познания всякому мыслящему человеку.

Конечно, можно прожить свою короткую жизнь, не ведая, что в каком-то четвертом веке, в какой-то бесплодной пустыне поселился некто и, в буквальном смысле питаясь «акридами и диким медом», все свои дни предавался размышлениям о Творце всего сущего и молился Ему. Но память о нем и его братьях по вере и уединенному житью совершает в нас некий незаметный, но благодатный поворот. Мы – если позволите – начинаем лучше понимать, чтó есть по-настоящему великое, и таким образом обретаем спасительную невосприимчивость к безобразным маскам, диким звукам и непристойным позам, которыми завлекает нас в свой балаган вырождающаяся псевдокультура.

Такова, мне кажется, не обозначенная, но важнейшая цель книги игумении Филареты.

Можно было бы определить ее в жанр книг исторических, благо к этому имеется немало поводов; можно было бы сказать, что перед нами – работа вдумчивого исследователя; но, сочетая многие качества увлекательного исторического изложения и серьезного научного подхода, она, прежде всего, является книгой просветительской. Она освещает нам скрытый тенями былого мир, людей, далеко отстоящих от нас в пространстве времени, замечательных высотой устремленного ко Христу духа и вместе с тем, быть может, даже незримо для нас сопутствующих нам по нашим земным дорогам. В самом деле, Бог знает когда и где, на африканском Севере, в пустынях, полторы и более тысячи лет назад (!) собираются люди, кто по отдельным от прочих келлиям, кто в общежительном укладе, но все братья, все, как чистые свечи, горят любовью к Небу, стремятся служить Господу до последнего вздоха, безропотно несут тяготы сурового быта и верят в жизнь будущего века рядом с Христом. Чистые сердцем, они бегут от мира, скрываются от его нравов, не хотят жить по его законам, и это небывалое движение приобретает все больший размах. «Из Египта, – читаем мы, – монашество распространяется в Палестину, Сирию, Малую Азию, на Синай, а с середины IV в. через греческий Восток – на латинский Запад, где находит благодатную, подготовленную почву» [2]. Женское монашество в своем развитии подчас опережает мужское, о чем в книге игумении Филареты есть пусть скупые, но поистине трогательные страницы.

И если уж счет пошел на тысячи и тысячи пустынножителей, то сам по себе появляется вопрос, на который, по сути, и отвечает книга: как без ущерба для высших целей монашествующих построить их жизнь? Ясно одно: они не могут жить всяк сам по себе, вне какогото общего лада, не имея перед собой образца для подражания или правил, которых надо неукоснительно придерживаться. Собранный игуменией Филаретой из разных источников ответ, коротко говоря, звучит так. Поначалу – жизнь, деяния и наставления основателя как норма для остальных. «Всё строилось на его (речь о преподобном Антонии Великом. – А.Н.) почитании… как проводника по извилистым тропам тесного спасительного пути» [3]. Вслед за тем появляются правила – преподобного Пахомия Великого и святителя Василия Великого. Игумения Филарета указывает, чем они отличаются друг от друга (отдавая все-таки предпочтение правилам свт. Василия), и вместе с тем подводит нас к проблеме власти как в Церкви вообще, так и в монастыре. Тут перед нами то самое сочетание, казалось бы, несочетаемого, которого непросто держаться, но без которого Церковь превращается в департамент показного благочестия, а монастырь – в колхоз или трудовую артель. Нужна ли в монастырской общине руководящая рука? Безусловно – хотя бы потому, что вне соблюдаемого порядка всякому сообществу неминуемо грозит саморазрушение. А духовное начало? Послушание духовному отцу? Нет ли здесь почвы для возникновения подчас мучительных противоречий?

Игумения Филарета отмечает, что воспитанный в Церкви разум воспринимает иерархию и связанную с ней необходимость послушания совсем не так, как разум юридический, светский. Последовательным сторонникам верховенства причинно-следственных связей и строгой логики придется либо усмехнуться в горделивом сознании собственной правоты, либо – простите – признать, что во всех никем не отменяемых сложностях человеческих отношений есть одно, устраняющее противоречия начало – Христос. «…Когда, – читаем в книге проникновенные слова свт. Василия Великого, – нам приказывают что-либо согласное с заповедью Господней или содействующее ей, необходимо принимать это… как волю Божию. Когда же приказывают нам нечто противное Господней заповеди, тогда благовременно сказать: должно повиноваться больше Богу, нежели человекам (Деян. 5:29)» [4]. Нужна громадная вера и непоколебимая твердость, чтобы не позволить монастырскому кораблю потерять этот оберегающий, этот спасительный свет. У кого такая вера? Такая твердость? В той или иной мере у всех, кто решился на подвиг монашества, но, несомненно, у игумена, принявшего на свои плечи неудобоносимые бремена многообразных забот о жизни обители и ее насельников.

Как было при зарождении монашества, так или примерно так спустя столетия произошло на земле, впоследствии названной Россией. Преподобный Антоний КиевоПечерский, пройдя школу афонского монашества, пришел в Киев и, «склонный к отшельничеству», «поселился в маленькой пещере неподалеку от села Берестова…» [5]. Как некогда на севере Африки, так и здесь: явился «светильник веры», к нему потянулись жаждущие духовного просвещения люди, возникла община, во главе ее встал игумен… Однако же нехорошо жить без правила – и третий печерский игумен, преподобный Феодосий положил в основу монашеской жизни Студийский устав. Сам по себе устав замечателен и в его понимании аскезы, и в утвержденном в нем отрицании преимуществ знатного происхождения для поступающего в обитель, в его открытости для просветительской и социальной деятельности и, наконец, в его положении о том, что игумен избирается братией. «Но это, – не без горечи отмечает автор, – Студийский устав, и это Печерский монастырь. Было бы наивно предполагать, что… после того, как Печерская лавра стала символом русского монашества, и Студийский устав отсюда распространился на Руси, этот уклад навеки и повсюду утвердился. Даже и в самой Печерской обители после прп. Феодосия все было далеко не просто, что уж говорить о прочих монастырях…» [6].

Христианское понимание истории, ощущение себя до сокровенной душевной глубины человеком Церкви сообщает взгляду автора необходимую ясность, а его суждениям – достойную обоснованность, чтобы повествуя о значении монастыря в судьбах нашего Отечества, значении духовном, культурном, социальном, в то же время указывать на отклонения монастырской жизни от своего предназначения. Природа подобных отклонений в сути своей не изменилась от древности до наших дней. Игра самолюбий, стремление властвовать, вмешательство извне – всё это было уже в Древней Руси, было в Московском царстве и императорской, синодальной России. Между тем, всякое, пусть даже с первоначально благими намерениями вторжение внешнего мира приводит к нарушениям, подчас существенным, не только принятого устава, но и самих устоев монашеского бытия. Монастырь – это пространство духовного подвига, которое убывает (зачастую катастрофически), когда обитель подпадает под влияние чуждых ее христианской природе сил. Рассматривая заложенные преподобным Сергием Радонежским благодатные традиции и последовавший со временем их кризис, игумения Филарета с глубоким пониманием его сути пишет: «…обмирщение состоит не столько в том, что поддающиеся ему иноки тяготеют к власти, комфорту, чревоугодию, мирским удовольствиям, сколько в том, что начинают мыслить и чувствовать по-мирски, в духе времени, в системе преходящих ценностей. Религию при этом они используют как идеологический инструмент, а Бога – как высшую инстанцию, под покровительством которой надеются достичь земных, в сущности, целей; для них культ Бога – …способ абсолютизации относительного и сакрализации профанного» [7].

Кто возьмется оспорить суровую истину этих слов? Выраженное в них основательное знание церковной истории преломлено через немалый личный опыт жизни автора в Церкви. Однако хотя и сказано, что «во многой мудрости много печали» [8], игумения Филарета никогда и нигде ни на йоту не дает читателю усомниться в своей непоколебимой убежденности, что царства – как говорил митрополит Филарет (Дроздов) – могут пасть, алтарям же суждено стоять до последних дней этого мира. Воспитанное христианством осознание несовершенства человеческой природы позволяет автору вести свое повествование золотым путем, избегать крайностей в оценках, а уж тем более неумеренных похвал и беспощадности в приговорах и с достойной сдержанностью, скорее, между строк, чем открыто, выражать свое отношение к тем или иным поворотам в исторических судьбах русского монашества.

Подобный подход позволяет нам, гражданам XXI века, лучше понять знаменательный спор последователей игумена Волоколамского монастыря преподобного Иосифа Волоцкого, «иосифлян», с «нестяжателями», сторонниками преподобного Нила Сорского. Сущность этого спора вне границ времени и сохраняет свое значение и в наши дни. При этом важно не только то, что в нем выявляются два типа монашества, но и становится очевидным принципиальное размежевание в отношении к обществу и государству. Если для Нила Сорского монастырь – это уход из мира, то Иосиф Волоцкий убежден, что задачи Церкви и государства взаимно и тесно связаны.

Чья сторона этого пятивекового спора ближе игумение Филарете? Кто из двух преподобных более родня ей по духу? Вряд ли я ошибусь, если скажу, что Нил Сорский. Но ощущение духовного родства вовсе не означает однозначности ее позиции как добросовестного историка и ответственного просветителя. Игумения Филарета молитвенно чтит память Нила Сорского и Иосифа Волоцкого; автор книги «Пусть, истина и жизнь» утверждает: «Закрывать глаза на заблуждения пусть даже канонизированных святых… и приравнивать трезвый критический взгляд на исторические факты к нарушению пусть неписаных, но не подлежащих обсуждению правил – крайне опасно для церковной истории, поскольку это обессмысливает само ее существование» [9]. Таков установленный игуменией Филаретой для самой себя закон, которого она неукоснительно придерживается и который дает читателям уверенность в непредвзятости авторского подхода. В самом деле: идет ли речь об идее «Москва – Третий Рим», возникшей в монашеской среде, но тем не менее задолго до империи насквозь имперской, определяющей Москву как «геополитический центр мировой христианской цивилизации» [10], или о трагическом для судьбы России церковном расколе XVII века, страсти по которому кипят и по сей день, или о церковной реформе Петра I – везде мы прослеживаем стремление автора следовать лучшим традициям отечественной историографии и, в первую очередь, предельной правдивости... В книге игумении предпринята достойная уважения попытка сказать urbi et orbi с какими глубокими противоречиями приходилось сталкиваться Церкви и монашеству на своих исторических путях. На ком (к примеру) лежит ответственность за церковный раскол, оставивший, по мнению А. И. Солженицына, до сих пор не зажившую рану в национальном сознании и породивший трагедию семнадцатого года? Одни отвечают – на властолюбивом Патриархе Никоне, другие указывают на религиозную одержимость приверженцев старых обрядов во главе с огнепальным протопопом Аввакумом. Опираясь на суждения авторитетных отечественных историков Церкви, игумения Филарета называет главным церковным реформатором царя Алексея Михайловича, пожелавшего, чтобы в православном царстве «весь уклад жизни соответствовал исповедуемой вере» и для достижения этой цели безо всякого сострадания к соотечественникам и единоверцам пустившим в ход «огромный административный ресурс» [11]. Жестокое – вплоть до казни зачинщиков – подавление мятежа отвергнувших реформы соловецких монахов – ярчайшее свидетельство того, что нововведения, подобно удару топора, раскололи не только общество и Церковь, но и монашество.

Образно говоря, монашеству пришлось пройти и сквозь строй затеянных Петром I церковных реформ. Не ставя под сомнение личную религиозность императора, игумения Филарета отмечает его глубокое непонимание сущности монашеской жизни и собственно монастыря как важнейшей составляющей православной веры. «Будучи человеком действительно прагматичным в современном и заурядном смысле этого слова, он не терпел всего, что, с его точки зрения, не служило чему-то практически полезному…» [12]. Отсюда – его пристальное и недоброжелательное внимание к монастырским доходам, к возрасту монахов, их количеству и жесткие условия для пострига, решение о котором мог принять лишь Святейший Синод. Петровский «Духовный регламент» оказал влияние на весь синодальный период церковного бытия. Тут и упразднение патриаршества, и, по выражению историка Церкви и последнего оберпрокурора Синода А. В. Карташева, «секуляризационное давление императорских правительств», и ощутимое расстройство монастырей. Однако источники христианской веры бьют из таких глубин народной жизни, что вмешательство государственной власти в церковное устройство не может упразднить их неиссякаемой и благотворной силы. Воистину: «Дух дышит, где хочет…» [13]. Русское монашество, по словам того же А. В. Карташева, ответило на вызов Петра «явлением святителя Тихона Задонского, старца Паисия (Величковского)… св. Серафима Саровского… старца Амвросия Оптинского…» [14]. Игумения Филарета, в свою очередь, отмечает выпавший на это время поразительный, вопреки будто бы очевидной логике, расцвет женского монашества. «Как во время скорби по распятому Учителю слабые женщины, едва дождавшись утра, поспешили ко Гробу, даже не помышляя о том, что им не по силам отвалить камень; как в советское время, в основном, все тяготы и скорби по сохранению церковной жизни… легли на женские плечи, так и, начиная еще с эпохи Екатерины II, поначалу чуть ли не катакомбно, вопреки государственной политике и самому духу времени зарождается движение, которое со временем вылилось в расцвет русского женского монашества» [15].

Есть в то же самое время некая, наверное, не вполне заметная на первый взгляд закономерность в появлении женских обителей. Скорее всего, речь тут может идти о сокровенном тяготении к иному образу жизни, стремлении всецело посвятить себя Христу, чему замечательным подтверждением являются две части книги: «Подвижницы Святой Руси» и «Святые жены и подвижницы благочестия Синодального периода». Поверьте: собранные в этих частях краткие жития сообщают нечто столь существенное о природе женского монашеского служения, что нам открываются прежде неведомые страницы русской судьбы. Быть может, думаю я, наше Отечество будет оправдано и прощено по молитвам преподобной Евфросинии Полоцкой и всего сонма ее спутниц на монашеской дороге от древности до наших дней.

И в заключение. Задумывая книгу, автор, скорее всего, намеревалась вместить в ее пределы историю монашества и возникшего на его почве игуменства. Однако замысел оказался так обширен, что игумения Филарета довела свой труд пока лишь до порога XX века. Впереди – семьдесят лет всесоюзного шабаша на Лысой горе, катакомбные общины, тайные монастыри, распятие мучеников. Всё это, как пепел Клааса, стучит в наши сердца и требует не только надгробного рыдания, но и беспощадного в своей честности осмысления.

Александр Нежный

Фото: Владимир Ходаков

[1] Цит. по «Путь, истина и жизнь». – М.: Издательство Православного Свято-Тихоновского университета, 2019. С. 15.
[2] Там же. С. 18.
[3] Там же. С. 40.
[4] Там же. С. 58.
[5] Там же. С. 67.
[6] Там же. С. 72.
[7] Там же. С. 107.
[8] Еккл. 1; 18.
[9] «Путь, истина и жизнь». С. 123.
[10] Там же. С. 129.
[11] Там же. С. 141.
[12] Там же. С. 170.
[13] Ин. 3;8.
[14] Цит. по «Путь, истина и жизнь». С. 179.
[15] Там же. Стр. 199.